Маша чувствовала себя ужасно неловко в этой толпе, словно бы даже на другой планете – у нее не было ничего общего с этой толпой орущих подростков в нелепой одежде и самыми невообразимыми прическами, с этим душным клубом, в котором ни одного окна, так что легкие наполняются какой-то липкой тяжестью. Ей уже десяток раз наступили на ногу, кто-то больно толкнул в живот локтем, и то, что она все еще стоит у ограждения – это просто чудо, потому что пронырливые девицы в широких джинсах и коротких майках, с колечками в носах, бровях и даже в языке, подступают со всех сторон в полном недоумении, что здесь делает эта старая толстая тетка. Маша и сама была в недоумении, но ей очень нужно передать письмо.
У Варьки до недавнего времени тоже были колечки – два в ухе и одно в носу. Когда Маша в первый раз это увидела, она чуть в обморок не упала. Варю она отругала, прочитав длинную лекцию про СПИД (а кто знает, как они там эти иголки обрабатывают?), в подробностях рассказав, что и как у нее может загнить или отпасть – в общем, изуродоваться.
Варька со скучающим видом хлебала столовой ложкой суп, а потом сказала:
— Мам, не нуди.
И ушла в свою комнату.
Вообще, Варя была хорошей девочкой, не сравнить с другими – матери она не грубила, училась прилежно, учителя на нее тоже не жаловались. На этих вон хотя бы посмотри – такие слова говорят, что Маше прямо сейчас хочется взять их за шкирку, отвести к раковине и как следует с мылом помыть им рот. А Варька нет, она не такая. Варька у нее – самая лучшая. И пусть бы хоть сто этих колечек в себя вдела, только бы…
— Идут, идут! – заголосила какая-то девица, и толпа принялась напирать еще больше.
Маша близоруко прищурила глаза – поди пойми кто из них он, все эти патлатые, в кожаных куртках на одно лицо. Только бы не пропустить…
Она узнала его. Напрасно думала, что не узнает – все же стены у Варьки его постерами обклеены. Маша решительно схватила его за руку и сунула туда письмо.
— Пожалуйста, — сказала она. – Моя дочь сильно болеет, мечтает вас увидеть.
— Что? – не понял он, задержавшись взглядом на Маше – видимо, настолько она была лишней здесь, что не могла не привлечь его внимания.
Маша решительно наклонилась, так что ограждение больно впилось ей в ребра.
— Моя дочь – ваша фанатка. Она в больнице. Прочтите это!
Толпа уже относила Машу в сторону, и он, сунув ее послание в карман, пошел дальше, с трудом пробиваясь сквозь сотни потных ладошек, пытавшихся ухватить кумира хотя бы за край куртки.
«Выбросит же», — отчаянно подумала Маша. Но что она еще может сделать?
В больнице привычно пахло спиртом и медикаментами. Варя лежала бледная, такая прозрачная, что сердце у Маши каждый раз сжимается, стоит только посмотреть на дочь. Открыв глаза, она улыбается – слабо, но хоть что-то.
— Ну как? – тихо спрашивает дочь.
— Весь концерт записала! – притворно бодрым тоном говорит Маша. – Сейчас покажу. Тебе так удобно? Давай, наушники только достану.
Она достает наушники, осторожно вставляет их в уши дочери. На одном из них – две дырочки.
Маша запускает видео, и дочь начинает покачивать в так головой, иногда улыбается, иногда морщится, словно от боли. Концерт она просматривает два раза подряд, пока медсестра не напоминает, что часы приема закончились.
Дома на Машу давят стены, невыносимая тишина льется в барабанные перепонки, и она включает этот дурацкий концерт, чтобы хоть как-то разогнать тревогу и боль. Она достает из холодильника палку докторской колбасы, делает бутерброд и жует его всухомятку не запивая. Потом опускает голову на руки и тихо плачет.
Звонок раздается на следующий день в полдень.
— Здрасте, — говорит приятный, совсем еще юный голос. – Я, ну это… Вы мне вчера письмо дали. Про девочку Варю.
Сердце Маши подпрыгивает, готовое совершить любой невероятный подвиг.
— Да, — торопливо говорит она, чуть не кричит. – Да, это я!
— Дак это – что делать-то надо?
Маша хватает быка за рога.
— Она так хотела на ваш концерт! Но не смогла попасть. Я ей его записала, но… Если вы приедете, она будет просто вне себя от счастья.
Когда Маша писала это письмо, она не особо верила, что сработает. Что этот патлатый юноша, орущий непонятные песни, может знать о горе, болезни, о том, как жизнь медленно ускользает из твоих рук? К тому же вряд ли такие, как он, способны на такие вот благородные поступки – разве что под прицелами камер телевидения, но камер сейчас нету.
Зря Маша так думала про него. Он согласился приехать, даже купил огромного плюшевого медведя – банальщина, конечно, но все же…
Строгая медсестра сначала не хотела их впускать, пришлось бежать за лечащим врачом, Пал Палычем. Тот разрешил, и когда Варя увидела их, входящих в палату, у нее в глазах, наконец, промелькнула жизнь – Маша уже давно такого не видела. Он присел рядом, поговорил с Варей, и хотя разговор был неловкий, Маша видела – дочь счастлива. Потом он даже спел Варину любимую песню, а на прощание сказал:
— Мы через год опять приедем. Жду тебя на концерте, хватит тут отлеживаться.
Маша еле поспевала за его шагом – вообще-то, он уже опаздывал в аэропорт, так что все было по-настоящему, как в какой-нибудь голливудской мелодраме. Она раз за разом повторяла слова благодарности, не зная, что еще сказать.
На выходе из отделения они чуть не врезались в молоденькую медсестру, и та, поняв, кто перед ней, смешно охнула, покраснела и пролепетала:
— А можно с вами сфотографироваться?
Маша думала, что он скажет – да без проблем, и готовилась уже взять телефон у смущенной девушки, но он бросил, зло и устало:
— Отстань, я спешу.
С тех пор Маша стала совсем иначе смотреть на всех людей. Оказывается, все свои тридцать восемь лет она жила неправильно: делила все на хорошее и плохое, на черное и белое, верила, что добро сильнее зла. А нет ничего простого и однозначного. И иногда никакое добро не в силах победить…
Когда хоронили Варю, она вдела в ее ухо два колечка, а в нос все же не стала – что она, как африканка-то будет. А на следующий день зашла в первый попавшийся салон, где непонятно как обрабатывают иголки, и попросила:
— Мне две дырки в ухе. Да нет, не здесь – в хряще. И два колечка, пожалуйста…
